Кусланд сидела на кухне, в самом тёмном углу, прислонившись спиной к бочке, кажется, с маслом. Хотя пахло почему-то елью и смолой. Стояла глубокая ночь, в Башне Бдения давно все спали или просто делали вид. Ей нравилось, что вокруг стояла кромешная тьма, и только луна заглядывала в узкое решетчатое окно, расчерчивая каменный пол. Кусланд смотрела на мыски своих сапог, попавших под лунный свет. Она снова вспоминала о доме. В Хайевере ели росли везде, высокие и пахучие, девочкой она любила прятаться под их лапами от родителей.
Она крепче сжала зубы, открыла четвертую или пятую бутылку вина, покачала ею из стороны в сторону, словно отгоняя призраков прошлого. Кто-то подошёл к ней, в темноте было не разглядеть, сел рядом.
— Эли...
У него мягкий голос, и она чувствует чуть горьковатый запах лаванды, когда он откидывает назад волосы. Только Андерс был настолько назойлив, что считал своим долгом следить за здоровьем Командора, и не только физическим. Только Андерс не ложился спать, пока не убеждался в том, что она заснула в своей постели. Только Андерс каждый вечер рассказывал ей глупые истории из своей жизни в Круге или слушал её. Андерс вёл себя с ней в точности, как Фергюс. Заботливый старший брат.
Чтоб тебя, Андерс.
— Не называй меня так...
Эли осталась в Хайевере, погибла вместе с родителями, погребена под воспоминаниями. Из потайного хода выбралась Кусланд, разгромленная, разрушенная, разбитая. Она кое-как собрала себя заново. Только не надо больше называть её Эли. Не надо вытаскивать наружу ту нежную девочку.
— Леди Кусланд?
Она была уверена, что Андерс сейчас улыбался, приподняв один уголок рта. Андерс всегда улыбался, иногда это бесило её — до дрожи, до сжатых в кулаки ладоней. Как можно столько улыбаться, когда кругом – война, а порождения тьмы внезапно обрели разум. Но иногда она искала глазами эту улыбку, особенно после боя, когда хотелось заново начать верить в этот мир. А сейчас ей просто стало смешно от нелепого "леди". Какая леди, Создатель милосердный! С обгрызенными ногтями вместо изящных окольцованных пальцев, с растрёпанными волосами вместо тщательно уложенной причёски, с коллекцией кинжалов вместо шкатулки с бусами и брошами. И ни одного платья в сундуке. Она просто чудовище.
— Заткнись.
Кусланд отпила из горла, передала бутылку Андерсу, кажется, тот отставил её в сторону. Она знала, что больше он не даст ей пить, а она ничего не сможет с этим поделать. Её мозг все ещё был способен строить сложные предложения, её язык — способен их выговаривать, но её тело абсолютно не слушалось. Андерс слегка пожал её пальцы, погладил тонкое запястье, отпустил. Иногда она жалела, что Андерс – такой благородный, ни разу не воспользовался её состоянием, не уложил в постель или хотя бы на этот каменный пол, не зацеловал до сбитого дыхания. Хотя дело, конечно, в том, что он слишком красив для неё…
— В Хайевере сейчас ромашки цветут.
— Ромашки?
— Я люблю ромашки.
— Леди любят розы.
— Алистер тоже так говорил. Знаешь, он как-то подарил мне розу.
— Король?
— Да какой он, на хрен, король! — Кусланд чуть-чуть смутилась. Наверное, нельзя так о короле. Но для неё он остался просто Алистером, лучшим другом, лучшим соратником, просто в доску своим. Очень трудно называть королём человека, с которым каждый день жил, как последний.
— То есть сейчас он, конечно, король, — поправила она сама себя. — А тогда он просто был моим другом Алистером. Один раз мы даже целовались, но война — не время для любви. Когда ты каждый день месишь грязь и машешь кинжалами, как ветряная мельница, всё, что тебе хочется, это хотя бы одну ночь выспаться, как следует. А не вповалку в палатке, как целый грёбаный ящик ложек, потому что в Морозных горах холодно до синих демонов в глазах, и мы грелись друг о друга.
— Леди не ругаются.
— Я — не леди, Андерс. На коронации на меня напялили платье, расшитое золотом, это было просто ужасно. А хуже всего было чувство незащищённости, потому что из всего оружия у меня были только метательные ножи, прикреплённые к бёдрам. Очень неудобно танцевать.
Андерс рассмеялся, наверное, представил себе эту картину,
— Давай, я провожу тебя до комнаты, Командор.
Она отпихнула протянутую руку, закрыла в бессилии глаза. Он снова улыбался, она чувствовала это, не знала, как, но чувствовала. Он подхватил её под руки, повёл длинными темными коридорами до комнаты, у неё заплетались ноги, и она сама себе казалась дешёвой тряпичной куклой, что продавали на деревенских ярмарках по три штуки за медяк. Андерс уложил её на кровать, а потом задумчиво уставился на её обутые в сапоги ноги. С ножами за голенищами.
— Мне кажется, если я начну тебя сейчас раздевать, Командор, то запросто могу получить метательный нож в горло.
— Ну, конечно, причина в этом, — пробормотала Кусланд себе под нос. — А не в том, что я сейчас страшна, как Архидемон.
Она села на кровати и подёргала себя за грязную прядь. По-хорошему, волосы надо вымыть, но сил уже не было. И она не держалась на ногах.
— Когда-то у меня были эти... — она неопределённо махнула рукой, снова подёргала себя за рыжую прядь, — золотые, с сапфирами...
— Заколки?
— Да
Кусланд упала на подушку.
— Заколки — это для женщин. Не для воинов. И волосы распущенные. Платья еще. Или для магов. Маги красивые…
Она еще немного подумала и добавила:
— Ты – красивый. А я – нет.
Андерс наклонился, осторожно коснулся её лба тыльной стороной ладони. Ей хотелось схватить его руку и прижаться к ней щекой. Лучше всего так и заснуть — с его ладонью вместо подушки.
— Я бы сказал, что ты бредишь, Командор, но ты просто в стельку пьяна. Спи.
Он сел на край кровати, взял в ладони её руку. Кусланд закрыла глаза. Засыпая она услышала тихое: "Ты всегда для меня красивая, Эли", но это, ей, конечно, только показалось.

Проснувшись, она поморщилась от боли в висках, яркого света, бьющего в окно, и ругани между прачками во дворе. Хотя едва занимался рассвет, а солнце только показалось за горизонтом. Это всё похмелье.
Кусланд заметила на прикроватном столике стакан с жидкостью жуткого мутно-зелёного цвета и обрадовалась, как фермерский ребёнок – засахаренному яблоку. Ну, конечно. Первое средство от похмелья – знаменитый отвар Андерса. Тот придумал рецепт через два дня после того, как они с Огреном выпили за знакомство. Точнее, упились до полусмерти. После чего, сидя в карцере, оба клялись, что больше — никогда, но она им, разумеется, не поверила. Отвар был еще тёплым. Андерс снова о ней позаботился.
Она выпила его залпом, подождала пять минут. В голове прояснилось, и туман в глазах рассеялся. Она пошла в ванную, чтобы вымыть голову и всё тело. Леди не ложатся спать с грязными волосами, леди не ругаются, леди не спасают мир…
Вернувшись, она заметила на подоконнике маленький букет ромашек, и первым её порывом было испачкать нос в золотой пыльце, как когда-то в детстве. Вместо этого Кусланд быстро оделась, затянула влажные тяжёлые волосы шнурком на затылке, затем заплела косу, свернула в тугой пучок и заколола простыми шпильками. Сегодня они выдвигались в лес Вендалл. Какие, к демонам, ромашки, когда пропадают целые караваны.

Вечером Андерс сел рядом с ней у костра, молча протянул бутерброд собственного приготовления — хлеб, лист салата, кусок ветчины. Она впилась в него зубами, запила горячим чаем.
— Больше не надо таскать мне ромашек.
Андерс снова улыбнулся.
— Как ты узнала, что это я?
Кусланд посмотрела на него красноречиво, хмыкнула, делая очередной глоток.
— Кто еще это может быть? Из нас всех в тебе одном еще не сдох грёбаный романтик.
Андерс молчал, а она не могла прочесть на его лице ничего: ни обиды, ни насмешки, ни удивления.
Кусланд дожевала свой бутерброд, допила свой чай и только потом сказала, резко взмахивая рукой, заранее отсекая все возражения:
— Мне не нужно все это. Ромашки, разговоры, эта твоя... забота. Война — не время для любви.
Хотя Андерсу все равно не понять, он флиртовал с каждой юбкой, а улыбался всем подряд. А она всего лишь еще одна девушка в череде его поклонниц.
— А кто говорит о любви? – Андерс потёр переносицу, словно собираясь с мыслями. — Понимаешь, Командор, все дело в том, что я — законченный эгоист. И если я хочу таскать тебе ромашки, я буду таскать тебе ромашки.
Какой настырный.
— Таскай ромашки кому-нибудь другому. Я от тебя устала.
— Так бы сразу и сказали, Командор.
Андерс встал и отошёл к костру, сел рядом с Огреном, тот сразу ему налил.
Слава Создателю.

***

После победы над Архитектором они устроили небольшую пирушку. Жареное мясо, миска с фруктами, горячий хлеб — Серым Стражам не нужно разнообразие в еде, главное — её количество. Огрен регулярно бегал к бочке с вином, стоявшей почти у самого входа, и наполнял кружки. Натаниэль взял лютню, стал пощипывать струны. Мелодия полилась странная, то ли грустная, то ли весёлая — не понять. Наверное, Кусланд выпила слишком много вина. Она нашла глазами Андерса, тот что-то рассказывал Веланне. Веланна улыбалась и поправляла несуществующую складку на зелёной тунике, в волосах у неё сверкал изумруд. Андерс тронул её за волосы, Веланна рассмеялась, Кусланд сжала бокал. Больше не было никаких ромашек, никаких вечерних разговоров с Андерсом, и это было хорошо, просто замечательно. Она наблюдала за друзьями, сидя за столом и скармливая куски мяса своему псу. Андерс протянул Веланне руку, та её приняла. А говорила, что ненавидит людей. Они стали танцевать под эту непонятную мелодию, которую играл Натаниэль. Андерс не попадал в такт, да и как там попадёшь, когда ноты скакали то вверх, то вниз, создавая абсолютную дисгармонию звука. Веланна смеялась, изумруд сверкал в её волосах, Андерс тоже улыбался всё время.
Нельзя же столько улыбаться. Кусланд закрыла глаза, чтобы не видеть. Она бы хотела коснуться этой улыбки пальцами, она хотела бы почувствовать её на своей коже, но ромашки — это прошлое. Это Хайевер и мальчишки, которым она нравилась, это красивые платья и заколки со сверкающими камнями. Раньше она часто вертелась перед зеркалом, любуясь своими огненно-рыжими волосами, падающими каскадом, рассыпающимися по спине, когда она вынимала из причёски золотые шпильки. Давно надо обрезать свои волосы…
Кусланд вышла в тёмный коридор, еле освещённый парой факелов. Они экономили на всем, чтобы укрепить стены Башни, на еде, на факелах и на поленьях для растопки. Кусланд вышла из зала и встала у окна, она не хотела видеть счастливую Веланну, не хотела слышать её радостный смех, всё-таки стерва эта эльфийка. Она стукнулась лбом о стекло. Надо признаться самой себе, что она ревнует. Какое досадное чувство.
— Не боишься разбить стекло, Командор?
Кусланд вздрогнула и развернулась всем телом.
— У тебя же танцы с... этой...
Она даже имени её не произнесла, ниже падать уже некуда. Её ревность смог бы прочесть даже Справедливость, который сейчас недоумевал в зале, пока остальные веселились. Андерс усмехнулся.
— Я же законченный эгоист. Всегда делаю то, что хочу. А сейчас я хочу стоять рядом с тобой.
— Почему?
Андерс опешил, развёл руки в стороны.
— Как насчёт того, что ты мне нравишься? Это слишком самонадеянно, пытаться ухаживать за своим Командором?
— У меня нет времени на всю эту ерунду.
Андерс сделал резкий шаг вперёд, и она оказалась прижатой к стене. Он подставил под её затылок руку, второй обнял за талию, стал целовать в губы долго и нежно. Это было неожиданно, это было гораздо лучше, чем ей иногда представлялась. У Андерса были сухие обветренные губы и жаркий рот.
— Давай сразу перейдём к делу, — прошептал он, покрывая лёгкими поцелуями шею, — если у тебя нет времени на мои ухаживания...
— К демонам ухаживания, идём.
Они вовсе не шли, они бежали до её комнаты, взявшись за руки, как подростки. Хотя, скорее, как полные придурки. И слава Создателю, что их никто не видел.
Андерс запутался в многочисленных ремнях и застёжках на её доспехе, когда пытался её раздеть. Он смешно пыхтел и закатывал глаза, а ей надоело ждать. Она разделась сама. Андерс замер, благоговейно разглядывая её поджарое тело, маленькую грудь, выступающие рёбра. Кусланд стало неловко от его взгляда. Как он может так смотреть, словно она — само совершенство? Она дёрнула его за пряжку на ремне.
— Это просто неприлично, что ты до сих пор одет.
Андерс, словно опомнившись, быстро разоблачился и приник к её губам.
— Я влюблён в тебя, как мальчишка.
Кусланд умудрилась закатить глаза и одновременно углубить поцелуй.
— Не могу ответить тем же, — сообщила она, оторвавшись, чтобы глотнуть воздуха…
— И не надо, — он снова улыбнулся, и она коснулась его улыбки пальцами. Чудесно.
Андерс подхватил её на руки, бережно уложил на кровать, словно хрустальную статуэтку. Ей даже захотелось его пнуть, чтобы сбить эту нежность, но она задохнулась, когда он стал целовать её грудь. Ладно. Пусть будет нежным. В комнате стало безумно жарко, ей не хватало воздуха, вместо крови текли лавовые реки, она горела и выгибалась дугой. Он навис над ней, упираясь на локти, она убрала его растрепавшиеся волосы за уши, чтобы видеть глаза. Кусланд поразилась, какие черные у Андерса глаза. Ей хотелось сказать, какой он красивый, но мужчинам такое не говорят. Ей хотелось спросить, что он в ней увидел, но он мог подумать, что она напрашивается на комплимент. А ей просто было интересно. Вместо этого она обхватила его ногами за талию, почувствовала напряжённую плоть. Он тихо застонал, этот звук отозвался в её теле сладкой дрожью. Кусланд нетерпеливо шевельнула бёдрами – «давай же», он стал входить бережно, словно она была невинной невестой Создателя, а не женщиной-воином со строгим лицом. Он беспрерывно целовал её в шею, шептал дурацкие глупости, все время твердил её имя. Эли, Эли, Эли... Он вытаскивал наружу нежную девочку, вытягивал из сильного тела хрупкую женственность. Она ненавидела его за это, но ничего не могла поделать…
Отпустить себя бывает очень и очень неплохо. Да что там, просто замечательно. Прекрасно. Восхитительно…

Она проснулась на рассвете, увидела смеющиеся глаза и тёплую улыбку.
— У тебя красивые волосы, — сказал он ей вместо "доброго утра".
Кусланд хотелось возразить, вскочить с постели и заплести волосы в тугую косу, заколоть в пучок, заключить поджарое тело в панцирь доспеха, и она даже сделала попытку встать. Но он перечеркнул её порыв одним поцелуем. Командор снова сдалась.

Он теперь открыто таскал ей ромашки, не позволял напиваться в одиночку, во время боя всегда следил за ней. Он нагло располагался в её палатке во время походов и её спальне в Башне Бдения, он более не спрашивал её разрешения, а просто делал то, что хотел.
Она каждое утро искренне удивлялась, что он еще делает с ней рядом, такой строгой и замкнутой, такой суровой и некрасивой...

Когда стало известно, что на Амарантайн надвигаются порождения тьмы, Кусланд оставила Андерса в Башне Бдения. Она сказала ему, что он теперь за главного, а больше ей не на кого положиться. Он сможет организовать оборону Башни, если на неё нападут. Но главную причину она от него скрыла: дикий страх за его жизнь. Она боялась, что он погибнет на её глазах, как родители. А Башне Бдения ничего не угрожало, тем более что они успели укрепить стены и обеспечить гарнизон новыми доспехами.
Только человек предполагает, а Создатель располагает, и когда Кусланд покидала уцелевший Амарантайн, ей пришла весть, что Башня Бдения уничтожена. Она только крепче сжала зубы, оглядываясь на спасённый город. Ей всю жизнь приходилось делать выбор, иногда она ошибалась. Жители города убирали с улиц трупы людей и порождений тьмы, жгли костры, восстанавливали дома. А у Кусланд в голове все еще звенела война и надо было, наконец, убить Матушку.
Осознание потери накрыло позже, когда за полсотни ярдов до Башни Бдения они увидели выжженную землю. Кажется, тогда она поняла, что любит Андерса, и это знание придавило её к земле каменной плитой.
Они подходили к Башне Бдения с затаённой надеждой, пытаясь увидеть на опустошённой земле признаки жизни, но вокруг только почерневшие деревья тянули к небу обугленные ветви, а сгоревшие фермерские дома смотрели укоризненно зияющими дырами окон.
Кусланд не знала, как восстанавливать разорённую землю и где брать деньги. И как восстановить себя. Кажется, на этот раз её сломали окончательно. Архидемон давно убит, Матушка тоже, мир спасён, не известно, надолго ли. Ей незачем собирать себя по кусочкам, пусть просто оставят её в покое. Погруженная в себя, она не заметила, как они въехали во двор Башни Бдения, точнее, того, что от неё осталось: стены полуразрушены, на земле лежали каменные плиты, уцелевшие разбирали завалы. Она тяжело поднялась по ступеням, толкнула кованую дверь, прошла прямиком к бочке с вином. Лучше сейчас напиться, а подумать можно будет потом. Она потянулась за кружкой, не пить же ей прямо из крана, такое мог позволить себе только Огрен...
— Эли!
От звука родного голоса миру разом вернулись все краски. Она развернулась так резко, что пошатнулась на каблуках и стала падать, смешно вытянув вперёд руки. Андерс подхватил её, прижал к себе.
— Больше никогда так не делай, Эли. Не разделяй нас.
Она уткнулась носом в его шею и заревела, как девчонка, впервые за два года, горько, с надрывом. Андерс взял в ладони её лицо, стал целовать быстро-быстро, снимать слезы губами, потом подхватил её на руки и унёс подальше от любопытных глаз.
— Все в порядке, Эли. Мы выстояли.
Она всхлипнула и забила кулаками по его груди, закричала истерично:
— Не называй меня так!
Он рассмеялся и крепче прижал к себе.
— Только так, Эли. Только так.
От него пахло гарью и золой, а брови были смешно опалены, она провела кончиками пальцев по тонкой, аккуратно зашитой ране, которая тянулась через всё лицо — от лба до подбородка. Она поцеловала эту рану, прошептала чуть слышно:
— Ну что за чудовище.
Он ухмыльнулся, рана искривилась, еще больше обезобразив выразительные губы. Она смотрела и не могла насмотреться. Он вытащил шпильки из её волос, распустил рыжие волосы. Они пропахли Глубинными тропами: сыростью, гнилью и кровью порождений тьмы. Этот запах впитался в её доспехи, её кожу, и, кажется, даже в металл кинжалов, хотя это уж точно невозможно.
Андерс ненавидел Глубинные тропы.
Она слегка отодвинулась, смущённо пригладила волосы. А он снова притянул её к себе, стал пропускать через пальцы огненные пряди, наклонился и прошептал куда-то в шею, улыбаясь:
— Красавица…
Она подумала, что война, конечно, не время для любви. Но если ты каждый день можешь умереть, лучше брать от жизни то, что она тебе даёт — возможность любить и надеяться.